МОЖЕГОВ ВладимирЗрелый Пушкин был убежденным монархистом, а кредо его политической доктрины было совмещение фундаментальной традиции с необходимостью поступательного развития страны. Лучшие изменения те, которые происходят от одного улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений. Наступил февраль, и вместе с ним вновь наступают дни, посвященные главной, быть может, русской трагедии — безвременной гибели главного русского поэта. Останься Пушкин жить — и многое в нашей жизни, возможно, пошло бы по-другому. В последние годы своей жизни Пушкин, как мы знаем, активно занимался публицистикой, выпускал журнал и газету. Его зрелой идеологией был свободный консерватизм, а его искренним желанием было участие в общественно-политической жизни страны. Пушкин хотел выпускать издание, которое могло бы стать разумным, культурным рупором правительства. Разумеется, и в зарождавшейся полемике между западниками и славянофилами он принял бы живое участие, и едва ли «умнейшему человеку России» (выражение императора Николая) нашлось бы здесь много конкурентов. Пушкин прекрасно знал и правый, и левый лагерь русской мысли, а его собственная мысль возвышалась над аргументами обоих лагерей. Иными словами, взвешенное мнение Пушкина могло бы стать решающим в этой полемике, и России удалось бы избежать и рокового раскола мысли 40-х, и безумной варваризации и экстремизма разночинной интеллигенции 60-х, а, следовательно, и самого революционного вектора, по которому покатилась Россия. Зрелый Пушкин был убежденным монархистом, а кредо его политической доктрины было совмещение фундаментальной традиции с необходимостью поступательного развития страны. Вспомним его знаменитую формулу: лучшие изменения те, которые происходят от одного улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений… Это кредо, вероятно, и стало бы магистральным направлением его общественно-политической мысли. Другим направлением деятельности Пушкина стала бы, несомненно, история. Он закончил бы свой фундаментальный труд по истории Петра Великого и, несомненно, закрыл бы многие важные вопросы, касающиеся этого судьбоносного для России времени, дав принципиальные оценки деятельности Петра. И здесь, думается, главной мерой пушкинского взгляда стало бы равновесие. Вспомним знаменитый афоризм Герцена о том, что на призыв Петра образовываться Россия ответила грандиозным явлением Пушкина… Что касается самого Пушкина, зрелый взгляд его на деятельность Петра был бы, думается, таким: Петр был великий преобразователь, революция которого была необходима и неизбежна, поскольку иначе Россию ждало бы безнадежное техническое отставание и гибель. Однако слом русского самосознания, вызванный этой революцией, был громадной трагедией. Следовательно, травму, нанесенную Петром, необходимо залечить. И сам Пушкин мог бы стать таким необходимым мостом между старой и новой Россией, между традицией и современностью, без огульного отрицания Запада славянофилов и без подобострастного поклонения каждой новой европейской моде западников. И, конечно, результаты этой цивилизационной работы Россия увидела бы гораздо быстрее, нежели это случилось в нашей реальной истории. Наконец, колоссальным оказалось бы влияние Пушкина на плеяду русских поэтов и писателей. Прежде всего иначе сложилась бы судьба Лермонтова и Гоголя. Первый, скорее всего, не умер бы так рано, и мы увидели бы расцвет его зрелого таланта. Что же до Гоголя, то он смог бы, вероятно, завершить свою великую трилогию «Мертвые души». Несомненно, прав Аксаков, утверждавший, что смерть Пушкина была главной причиной всех болезненных проявлений духа Гоголя. Лишившись точнейшего духовного камертона, которым для Гоголя и был Пушкин, он заболел душой и не смог закончить начатый труд. Замысел которого был поистине грандиозен. Гоголь мечтал о преображении русской жизни. И магистральный труд его был посвящен этому чаемому преображению. Поэма «Мертвые души» задумывалась, как своего рода «Божественная комедия» Данте, отраженная в судьбе России. Первый том должен был стать своего рода «Адом», второй — «Чистилищем», а третий — «Раем», где и Чичиков, и другие герои должны были предстать обновленными людьми новой обновленной России… Книга Гоголя, которая под трезвым взглядом Пушкина, вышла бы, конечно, гораздо более зрелой и обдуманной, могла бы лечь в основу программы действительных русских преобразований. Программы, которая, похоронив безумные мечтания революционной интеллигенции, бросила бы русскую «птицу-тройку» вперед, по пути духовного обновления. Несомненно, Россию, ведомую такими пророками, как Пушкин и Гоголь, ждала бы более счастливая судьба и ясный путь, нежели тот, по которому повели ее Герцен, Белинский и демократы 60-х… Остановимся, наконец, и на том моменте деятельности Пушкина, который сам он считал, видимо, главным в своем творчестве. Главной темой Пушкина, с которой он пришел и раскрытию которой посвятил свою жизнь, была, несомненно, тема человеческой личности и ее духовного обновления. Таковы все пушкинские герои. Таков, например, Онегин. Вся эта поэма — о попытке обрести любовь. Попытке, правда, неудачной: Онегин оказывается неспособен ни ответить на любовь, ни вообще дорасти до нее. Вообще, в своем понимании (или, скорее, мировидении) личности, человека, истории вообще, Пушкин далеко превосходил свой «ужасный век» и его философские теории. «Вращается весь мир вокруг человека» — в этой пушкинской фразе заключена великая философия, в фокусе которой кажется ничтожной вся, глубоко Пушкиным презираемая, философия просветителей, а «таинственная игра» истории с большой буквы — обретает свой по-настоящему большой смысл… Вообще, сколь бы это не казалось странным, Новое время со всем его вниманием к проблемам личности и свободы, так и не создало своего философского учения о личности. И замечательно, что та концепция личности, к которой в конце концов приходит Пушкин — гораздо ближе древним христианским философам, нежели революционным демократам и всей вообще философии просвещения. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на стихотворение «Из Пиндемонти» из завершающего «Каменноостровского цикла» (который иногда еще называют «Евангельским»). Первые девять его стихов, в которых поэт перечисляет те «права» и «свободы», за которые в мире идут непрекращающиеся войны и на алтарь которых приносятся чудовищные жертвы «двуногих тварей миллионов» — пронизаны едким сарказмом: свобода прессы, свобода собраний («мешать царям друг с другом воевать») и прочие свободы, вплоть до «сладкой участи оспаривать налоги» — приравнены к тлену («все это, видите ль, слова, слова, слова»). Иная свобода дорога поэту: …По прихоти своей скитаться здесь и там Дивясь божественным природы красотам И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья Вот счастье! вот права… Перед нами настоящий гимн личности, по-настоящему духовно свободной и не детерминированной никакими законами этого мира (зависеть от царя, зависеть от народа?). Еще более ярко эта духовная свобода явлена в завершающем «Памятнике», где мы буквально видим личность, освобожденную не только от земного праха, но и, кажется, от самого закона земного тяготения; личность, свободно восходящую в самый зенит небес в «нерукотворном», недоступном забвению и смерти образе… И сегодня, в поисках национальной идеи и особенно в условиях фактической смерти человека, расчеловечивания человека в трансгуманизме и других продуктах постмодерна, нам стоило бы пристально взглянуть на Пушкина и те образы идеальной личности, которые он нам дает. Противопоставив их современной западной концепции атомарного индивида и современной западной демократии, в которой человек, говоря словами Пушкина, оказывается абсолютно выхолощен, в которой от человека остается лишь «пустое место»…Источник