Приближается 5 мая, по-старому День печати, а по-новому День памяти дорогого сердцу Марата Мусина. Боевые побратимы звонят, звонят, спрашивают, как и когда соберемся вокруг его могилы, свечи зажжем, Пасхальный тропарь пропоем и Вечную память, а ответить-то и нечего… Пандемия, понимаешь, нас держит в стойле. Нет, конечно, будь жив наш буйный Марат, мы не сидели бы взаперти, рванули бы куда-нибудь, на Афон, скажем, помолиться, чтобы и дальше биться за правое дело, как это было двадцать лет назад. Попили бы со старцем цветочного чая, послушали бы его наставления, поубавили бы пыл и дерзость в словах… – За детей тревожно, – молвил тогда анахорету Марат, – не слушаются… – Так дети же сканируют нас, – заметил пустынник в ответ. – Какие мы, такие и они… Неожиданным поворотом мысли схимник поставил Марата в тупик. Столь простое и ясное суждение человека, давно живущего вдали от мира, поутишило нашу молодую горячность. Долго молчали, пока пустынножитель не сказал: – Ну что ж, помолимся, братья, – дав понять, что гостям пора и честь знать. Помолились, благословились, да и двинулись афонским серпантином в сторону пещеры преподобного Григория Синаита, что в низине под скалою меж келией Григория Паламы и монастырем Григориат. По дороге срывали оранжевые плоды кактуса, очищали их и тут же поглощали. После нервически вырывали из тела противные, мелкие, кусучие иголки… Хорошо на Афоне летом, с голоду не пропадешь, да и зимой хорошо, только вот с Маратом уже не поедешь. – Откуда он знает про сканирование, – сидя на каменном ложе преподобного Григория Синаита, задавался вопросом Марат, – у него же ни электричества, ни компьютера нет? Бессловесно отвечал на его вопрос ровной музыкой движения жизни, непрерывно и быстро бежавший с горы сквозь каменный мешок пещеры ручей. Мы долго молчали в пещере, наслаждались её влажной прохладой среди августовского зноя. Диковинная симфония неразрывности каменного мешка, ручья и невидимое, но ощущаемое присутствие подвижника очаровывало нас. Мы буквально слышали его тихое: «Кирие элеисон!» – и вторящий с горы ему во след голос пустынника-святителя Григория Паламы: «Кирие элеисон!» То были сказочные дни. Народ помнит больше Марата бесшабашно парящим на полуисправном легком самолете с видеокамерой над позициями противника меж берегов Северского Донца или, скажем, сражающимся с той же камерой с террористами меж берегов Тигра и Евфрата, чему немало свидетельств в его репортажах… Но очень немногие созерцали мирен дух Марата на Афоне, на острове Залит у калитки старца отца Николая Гурьянова, в келье матушки Ольги в Тюмени, в сестринском скиту небольшого татарского села, куда собирались помолиться в тишине духовные братья и сестры, его ангельское смирение перед строгим взглядом отца Мазита Хасановича (в крещении оба носили имя Михаила) и ласковой, нежной укоризной матери, милой и доброй тёти Гали… Ничего не вернуть. Убежала как афонский ручей молодая кровь, улетел как легкокрылый тренировочный самолет Марат. Помню, как мы, неисправимые романтики, на рассвете поднимались от Панагии за быстро бегущими горными козлами по каменным валунам поклониться Кресту на вершине Афона. Не из легких это было предприятие, но нам очень хотелось проторить свою дорогу. В какой-то момент, забыв завет, что на Афоне без молитвы шагу не ступить, разговаривая меж собою на вольные темы, моя нога зависла над пропастью. Марат за моей спиною буквально обмер, но я услышал его внутреннюю молитву: «Господи помилуй!» – и успел в тот миг вернуть ногу обратно… И дальше мы легко дошли до вершины, где никого не было, где, по слову поэта, был «покой и воля», и сам воздух пах фимиамом… – Мы должны обязательно вернуться, – мечтательно говорил тогда Марат. Не вернулись! В других святых землях бывали… На горе Херувимов в Сирии, в пустыне Ливии, в Новом Афоне Абхазии, ливанскими кедрами восторгались на переходе нарочитой границы, умилялись стойкости дуба Авраама у могилы Авеля, чудом не наступили ногой на мину у храма Сергия и Вакха… А на Афоне, – после того, как там поселились наши духовные братья, тогда еще Гриша и Андрей, а ныне насельники одной из обителей Святой горы, – нет. И все же, я по-прежнему слышу из Хиландара голос ныне покойного сияющего сербского старца Агатона, благословляющего нас в дорогу, посреди лета возгласившего: «Христос Воскресе!» В его возгласе было столько надмирной сладостной любви, что мы прямо оторопели, и лишь придя в себя, сначала робко и сбивчего, затем, ободрившись, громко трижды прокричали «Воистину Воскресе!». – Как будто Пасха сегодня, – пыля сандалиями по бездорожью к монастырской пристани Эгейского моря. Вечером того дня мы были уже в Солуни…Матушка Ольга прислала сообщение, что прошлой ночью почил в Бозе наш наставник отец Николай Гурьянов… Так и остались в нашей памяти два неразрывных духоносных имени старцев Агатона и Николая. В дни немощи и отчаянья мы обращались к ним за молитвенной поддержкой. С Маратом нас роднило единство духа, заповеданное этими великими подвижниками. Своим молитвенным покровом они избавили нас от распрей, научили слышать тревогу сердца за ближнего, бежать друг другу на выручку… А теперь я остался один. Мне не хватает музыки наших бесшабашных поступков. Дышать стало трудно… – Слышишь ли ты меня, Марат, – иногда кричу я во сне, и он, всегда радостный, мне обязательно отвечает: – Не сомневайся, Серега, мы все равно победим! – оттуда, с высоты Востока. Сергей Котькало