Александра Абрамовича Кабакова похоронили вчера. Я знал, что у него болезнь Паркинсона, что он лежит в больнице — той самой, из которой домой уже не возвращаются. Всё собирался к нему приехать — месяца или даже два собирался, потом, наконец, позвонил Евгению Анатольевичу Попову — писателю и другу Кабакова, который его навещал в больнице, и знал туда дорогу, — «…поехали, — говорю, — в любой день, соскучился по дяде Саше». Евгений Анатольевич отвечает: «Карантин, Захар, не пускают никого, давай ждать окончания всей этой истории». Вот ждал, месяц, потом второй. А на Пасху дядя Саша умер. Он был хороший писатель. Он писал тонкой кисточкой. Он умел делать прозу, настроение, лирику. Он слушал джаз и умел делать джаз в прозе. Импровизировать и вести мелодию. Одно время Кабаков был ужасно знаменит — его роман «Невозвращенец» был переведён на какое-то аномальное количество языков — сам Александр Абрамович уверял, что «больше, чем Солженицын». Полагаю, что к Солженицыну он относился с некоторой ревностью. Предполагаю. Как, предполагаю, и друг Кабакова — Аксёнов. Ещё Кабаков терпеть не мог большевиков и Советскую власть, — по этой причине, мы вроде и не должны были бы дружить — но, едва ли я возьму на себя лишнее, если скажу, что у нас были очень тёплые отношения. Я смотрел на него снизу вверх, но с улыбкой. Мы постоянно разыгрывали с ним какой-то наш общий спектакль, типа «старый мудрый учитель и нерадивый ученик». Нам обоим было забавно в это играть. Не помню когда и где мы впервые разговорились с ним — на какой-то, наверное, литературной тусовке — году в 2009-м, например, — но, в общем, потом, при всякой встрече, мы не расставались целыми днями. Признаться, мы с ним помногу выпивали. Кажется, это в Индии началось. Мы там говорили с ним едва ли не до утра, и попутно выпивали аномальное количество водки — при этом он совершенно не пьянел. Вот это школа была! Он был такой добрый, ироничный, чудесный. Как папа Карло. Самое забавное, что его гостиница в Дели была на другом конце города, но он сам приезжал ко мне, и мы, короче, веселились. Я даже не помню толком о чём мы говорили. О чём-то смешном. Потом, всякий раз встречаясь на каком-то другом выезде — начинали по новой. Шли куда-то, хохоча, или наоборот, не шли, а запирались в номере и там, — кажется, ещё можно было курить, — искуривали сотни сигарет и уничтожали все бары в окрестных номерах. У него, конечно, была сложная система представлений; он никогда не был либералом — хотя в тех кругах его считали своим. Но, помню, в 2013 году, или в 2011-м, мы выступали вместе в Киеве (или во Львове?) И у Кабакова была пресс-конференция. И молодой украинский журналист говорит: «А как вы относитесь к украинской независимости и вообще к Украине?» Александр Абрамович иронически спрашивает у организатора: «А когда у меня поезд? Через час? То есть, успею до вокзала доехать?» — тот кивнул. И тогда Кабаков громко и внятно, чуть лукаво щурясь, произносит: — Я русский монархист. Я считаю, что никакой Украины нет. Есть российская империя. Он был русский монархист и очень верующий человек, по-настоящему религиозный. Как-то, кажется, даже с грустью, он сказал мне: — Захар, я не еврей. У меня мать русская. Я русский. Я считаю себя русским. В годы донецкой войны мы виделись только один раз, мельком, минуту говорили. Я, конечно, не сдержался и спросил, что он думает по поводу своих бывших сотоварищей и их отношения у украинскому, крымскому и донецкому вопросу. Кабаков своим фирменным удивлённым шёпотом сказал заговорщически: — Захар, они все сошли с ума, кажется. Собственно, я был удовлетворён ответом. В таком контексте отношение к Ленину отходит на задний план. Так, в своё время, товарищ Кабакова — Василий Аксёнов — поразил свою среду тем, что не стал выступать в поддержку «освободительной войны» на Кавказе, но, напротив, выступил за федералов, пришедших зачистить ваххабизм и заодно воинствующий бандитизм в Чечне. Кабаков позицию Аксёнова разделял. К Аксёнову Кабаков — сам уже старик — так и относился всю жизнь как к учителю, любил его, — и в этой любви была удивительная джентельменская верность. Поискать нынче такую верную дружбу. Говорят, в молодости Кабаков был донжуанистый и вообще — неотразимый. Наверняка это правда: очарование от него шло плотными волнами, и вся жестикуляция его была выверенной, достойной, мужской. Он, к тому же, в своё время сдал на мастера спорта по боксу — и глядя на него я почему-то понимал, как выглядел Хэм; как вообще выглядели полубоги времён той огромной войны и послевоенных лет. А ещё он отлично ругался матом — без малейшей вульгарности, и курил — отлично. И руки у него были — с длинными пальцами — какие надо руки. И одевался — вау. Нам бы так суметь двадцать лет спустя. Если дотянем. Я так любил его. Мне так горько, что я не приехал к нему. Я не знаю, что со всем этим делать теперь. Захар Прилепин на «Свободной Прессе»: Коронавирус прогрессивного мозга Буржуазия умирает последней Волчья яма и ликующие зайцы От Емельки Пугачёва до Гагарина