Событие дня:
Москва C
Новые времена рождают новых героев. И в этом смысле поэт и журналист Анна Долгарева, конечно, герой нашего времени. И потому что поэт она по-настоящему народный — стихи ее любят без всякого промоушена. И потому что человек настоящий — с начала событий на Украине она там: пишет о людях, помогает беженцам, развозит еду и лекарства. Все честно: какая реальность, такая и поэзия. Не томная дева в кафе за дождливым стеклом, а какая-то воплощенная боль — в камуфляже, с биноклем в одной руке и подранным котом в другой. О том, зачем поэту нужно быть в зоне боевых действий, почему трещина между Россией и Украиной пролегла через ее сердце, что общего у водопроводчика Сереги и Юрия Гагарина, и почему важно спасать котов, Долгарева рассказала корреспонденту «СП».
«СП»: — Анна, вы поэт действительно народный. А «Бог говорит Гагарину…», наверное, самое известное стихотворение времени. Но вы еще и превратили слово в дело — в конце марта обратились к подписчикам и собрали больше миллиона рублей на гумпомощь в Мариуполь, и это стало началом крупнейшего гуманитарного проекта. Расскажите, как это было?
— Когда в Мариуполе началась гуманитарная катастрофа, стало известно, что в городе и близлежащих поселках люди сидят без света, без воды, туда поехали мои знакомые ребята-волонтеры. Я тоже стала планировать поездку. И в этот момент подумала: «А что так ехать-то с пустыми руками? Соберу денег». И написала пост. Обналичивать деньги в тех краях сейчас очень дорого, поэтому дала номер своей карты. Но, честно говоря, я и не подозревала, что за два дня на нее соберется такая крупная сумма — 1288000 рублей! Я, конечно, обалдела. Да и ребята, когда узнали, тоже. Но все собрала, привезла. Ну а дальше все развивалось стремительно. К делу подключился Александр Кофман — организатор фестиваля «Звезды над Донбассом». Он человек системный, быстро организовал все: привлек других участников фестиваля — писателей, поэтов, открыл банковский счет. Так буквально за неделю был создан гуманитарный проект. Сейчас в Мариуполь и близлежащие поселки ребята возят еду и лекарства тоннами, прямо грузовиками.
«СП»: — Очень символичная история о том, что людям в России вообще не все равно, что происходит с людьми в Украине…
— Абсолютно. Отклик действительно был потрясающий, очень живой, очень искренний. Кто-то переводил 100 рублей, кто-то 200, кто-то 50 тысяч. Много писем, сообщений. То есть для людей это оказалось очень насущным. Кто-то присылал последние деньги. Читая эти письма, я очень остро почувствовала, насколько сейчас, как и 8 лет назад, да и всегда, взгляд русского человека сосредоточен на беде, на трагедии. С одной стороны, к тому, что происходило все это время на Украине, мы все вроде как привыкли, перестали обращать внимание, что там «тлеет», а с другой, как только все обострилось — боль, страдания — тут же обернулись и готовы оторвать от себя последнее, чтобы помочь.
«СП»: — Инициировать крупный гуманитарный проект — уже немало. Но вы и сами поехали в зону боевых действий. Хотя, как известно, «у спецоперации не женское лицо», а «когда пушки говорят, музы молчат». А вы — женщина, поэт — зачем?
— Я отправилась не впервые. Я в принципе нахожусь в местах боевых действий с 2015 года. Работаю военным корреспондентом, поэтому, можно сказать, я оттуда и не уезжала. И оказалась там, кстати, именно потому, что я женщина. В 2015-ом у меня был любимый человек — Леша Журавлев, он был командиром артиллерийской батареи и там погиб — и я поехала туда, чтобы тоже умереть. Думала, умру — и мы встретимся. Просилась в артиллеристы, но кто-то сказал, чтобы лучше шла в военкоры, мол, это еще опасней. И я пошла. Очень к Лешке хотела — прямо лезла туда, где максимально опасно. Но Бог как-то по-своему все рассудил.
И так я стала делать то, что у меня получается лучше всего — писать о людях. Знаете, как будто вместе с любимым не стало меня, и все, что осталось — это люди вокруг. И я писала про них. Сейчас у меня отросло немного самости, как-то восстановилась я после его смерти, но эта жуткая способность видеть других — она навсегда осталась. Более того, я теперь не могу не видеть. И поэтому я должна все время быть в эпицентре, должна все фиксировать. Очень четкое осознание — так надо. И сейчас оно очень сильное. Надо зафиксировать весь этот ад, через который мы проходим.
Я не знаю, зачем. Но почему-то мне кажется, что это важно, и что совершенно невозможно оставаться в стороне. Важно в эти исторические времена опуститься на самое дно человеческое, чтобы посмотреть, как выглядит эта ситуация со дна. Так что, видимо, это какая-то писательская искра меня толкает. Поэтому я там — именно потому, что я поэт.
«СП»: — Насколько глубоки эти погружения?
— Нет, стрелять не приходилось. Предлагали, конечно. Но я журналист и принципиально не беру в руки оружие — это моя журналистская этика. Завалы тоже не разгребала. Но еду и лекарства людям и в больницы отвожу. И, конечно, не раз приходилось вывозить беженцев. Эвакуировались люди оттуда ужасно. Кто смог уехать на своей машине — просто повезло. А остальные… Кто-то договаривался с военными, кто-то с журналистами, многие просто уходили пешком: с левого берега — в сторону поселка Виноградное, с правого — в сторону магазина «Метро», оттуда шли иногда автобусы в сторону пунктов временного размещения в Никольском и Володарском. Сложней всего было в сторону Украины. Наши-то постоянно предлагали зеленые коридоры в сторону Запорожья, но «азовцы» * не всегда договаривались, простреливали. Сейчас вот полегче стало.
Едем снимать в центр города — там тогда еще шли бои. И на машину просто выскакивает женщина — измученная, худая, грязная, кричит: «Заберите нас! Пожалуйста!» Оказалось, она, ее невестка и годовалая внучка уже очень долго сидят в подвале, а мужчины их — муж и сын этой женщины — пошли за водой и их одним снарядом накрыло, так и лежат у подъезда, не похороненные. У ребенка бронхит, женщины эти просто уже на грани. Мы забрали, конечно. Правда, не в пункт временного размещения — не получилось, а в Донецк, в гостиницу, где я жила. Они хотя бы там смогли помыться, поесть, позвонить родственникам в Краснодарский край. Наутро мы их туда на автобусе отправили.
«СП»: — Как страшно. Много приходилось видеть подобного?
Много. Но там «страшное» начинаешь воспринимать иначе. Я видела, как собаки едят трупы. Но страшнее был заваленный дом, и на крыльце — старушка. Видно, она хотела выскочить с крыльца, и в этот момент прилетело. И само крыльцо завалено, а домик такой чистенький, укромный, салфеточки кружевные — и тапочек ее окровавленный на пороге. Вот это страшней всего, страшней собак.
Или вывозили семью. Мама с папой, маленький пацаненок, лет трех, и дед с простреленной ногой — надел белую повязку, пошел за водой, а ему снайпер-азовец ногу прострелил. Так он ругался! «Зачем стрелять? Знает же, что я за водой иду!». А я пацаненка спрашиваю: «Как тебя зовут?». А он, чумазый такой, маленький, улыбается и молчит. Перестал разговаривать.
Когда снимала выдачу гуманитарки возле 17-ой больницы Мариуполя, подошел дед. На костылях, одной ноги нет, попросил помочь ему снять рюкзак, там бутылка воды. Потом говорит: «Устал, не могу дойти до дома». Мы его подвезли. А дома оказалось, что у него сын, который не встает с кровати — диабетическая нефропатия, отказали ноги. Получается, у них одна нога на двоих — нога этого старика, Петра Ивановича, 1946 года рождения… Мы съездили к военным, привезли им воды, еды, передали контакты гуманитарщикам.
«СП»: — Как выдержать столько боли? Как помочь-то всем?
— Я пропускаю много боли через себя, и мне часто говорят, чтобы я этого не делала, научилась абстрагироваться. Но я не умею. Зато я точно знаю, что, пусть всех не спасешь, но тех, с кем соприкасаешься, мимо кого идешь — эту женщину, этого деда, этого пацаненка — спасти можно.
«СП»: — Но вы спасаете не только людей, но и котов. Почему?
— Началось так. Мы снимали место около бывших украинских позиций под Мариуполем, и я услышала писк. Смотрю — котенок. Я забрала его с собой, увезла в гостиницу. А потом оказалось, это не котенок, а взрослая кошечка, просто она была очень истощенная. Потом бесхвостый кот на меня выскочил — хвост осколком отсекло, я его потащила. В какой-то момент я уже просто иду — и мне кошка сама на руки прыгает. Ребята смеются: «Аня, это судьба!». А я: «Нет, это кошка!».
Так и завертелось. А однажды я сфотографировала очень грустного кота в Волновахе, он сидел на фоне подвала с надписью «Люди», и такой взгляд: «Люди, люди, что ж вы натворили…». Опубликовала это фото — и посыпались сотни писем: «Анна, что случилось с котом? Вы его спасли? Я готова его взять!».
И я стала их пристраивать. Устроила экспорт котов! География широкая: Москва, Питер, Ростов. Бесхвостый тот, например, сейчас живет в Питере, как сыр в масле катается. Зовут его теперь Марик Аннович Бесхвостый. А хвост его зажил, стал такой смешной — как хинкалина. Но это только добавляет ему милоты.
«СП»: — Я видела, что некоторые возмущаются, мол, спасать надо людей, а тут коты какие-то…
— Кому-то всегда будет не нравится то, что ты делаешь. Кому-то просто необходимо все обесценить. Как будто бы я людей выкидываю из машины, чтобы ее котами загрузить! Но, по-моему, помочь беззащитному — это и есть способ не потерять человеческий облик. В Великую Отечественную были легендарные коты — и на Белорусском фронте, и в блокадном Ленинграде. Почему-то людям всегда это было важно. И мне важно — и о Ленинградском, и о Донбасском котах у меня есть стихи.
«СП»: — Если почитать ваши стихи, много вопросов отпадает. И почему на небо уходит кот Васька — талисман артиллерийской батареи; и почему предлагает помощь Богу водопроводчик Серега, погибший под обстрелом во время работы… Стихотворение «Пропустите, я его мама» — про Богородицу, а читаешь будто про солдатских матерей. И в этих стихах и боль, и утешение. Наверное, вы очень верующий человек?
— Я, кстати, помню, как писала это стихотворение. Это было в 2018 году, я была в Москве, на тяжелых успокоительных — меня накрыло, когда вернулась с Донбасса. И удивительно, но как раз тогда, словно в полусне, я написала его, очень быстро, без правок. Как будто ты отвлекаешься и пишешь спинным мозгом, твой позвоночник словно антенна, ловит сигнал с небес.
Поэтому, конечно, я человек верующий, хоть и мирской — далека от разных ритуалов. Но я точно знаю, что Бог есть, и это очень спасает. Особенно сейчас. Мое детство прошло между Харьковом и Белгородом, по сути, на границе между Россией и Украиной. До сих пор, когда я говорю слово «Родина», я вспоминаю это село, сосновые леса, какой-то очень мягкий оттенок света, который там был. На Украине у меня родные, друзья — и воюющие, и мирные — как я останусь в стороне? Это невозможно. Линия фронта идет прямо через меня.
«СП»: — Мне кажется, она через каждого из нас идет. И еще почему-то мне кажется, что ваше стихотворение про Гагарина, хоть и написано в 2019-ом году — оно про сейчас. Может быть, поэтому оно никого не оставляет равнодушным. Что вы об этом думаете?
— Образ Гагарина в последнее время действительно стал очень важен для многих. И для меня, конечно. Я дочь инженера, который всю жизнь работал в космической отрасли. Я воспитана на его идеалах, на — пусть наивном, но прекрасном — представлении о том, что мы стремимся в космос. И что вот это стремление в космос — именно это важно. А вовсе не изобретение нового айфона. Я думаю, одна из наших главных потерь — это то, что вместо космоса мы впали в какое-то ужасное потреблядство, безумное, бессмысленное, капиталистическое. И Гагарин для меня, конечно, символ будущего возрождения. Символ того, что мы можем получить, если мы победим в себе потребительство это.
Это стихотворение, правда, любят, всегда спрашивают, буду ли читать. Но стихов сейчас там я не читаю, концертов не провожу. Потому что — потом, потом… Сейчас важнее другое — те 100 рублей, которые кто-то присылает, чтобы поддержать людей. Крупа, консервы, лекарства, сигареты, которые мы можем на них купить. Остаться людьми, уберечь человечность — главная задача.
* Изображения шевронов батальона (полка) «Азов» признано экстремистским решением Фрунзенского районного суда г. Владимира 30.11.2015 и внесено в Федеральный список экстремистских материалов под п. 3269.
